- Откуда у тебя такие чулки? - спросила мать, заметив мою обновку. - Я купила себе. - А откуда деньги? - Сэкономила. - На чем? - На обедах. Она помолчала, ушла в другую комнату. Вернулась. Села в кресло. Долго-долго смотрела в окно. Мелкий дождик беспрерывно моросил со вчерашнего вечера. Это у нас, на юге, вместо снега. Картина, всегда навевающая печаль. - Ну-ка, сядь рядом, - сказала она мне. Я села на краешек второго кресла. - Анна. (Что-то будет серьезное, раз "Анна"). - Что, мамочка? - Анна, ты отдаешь себе отчет в своих действиях? - О каких действиях? - О твоих ночных визитах через забор. Хорошо летчикам. У них, я слышала, есть такая кнопка, нажал и улетел вместе с креслом. Катапульта называется. Мне бы сейчас такую. Но, увы, я по-прежнему сижу в кресле и нужно что-то отвечать. - Я не знаю, о чем ты? - беспомощно мычу я. - Ты прекрасно знаешь, - она придвигается ближе, я чувствую, что она выпила. Видимо, когда ходила в другую комнату. Это совсем плохо. - Что ты имеешь в виду? - я даже не знаю, что говорить. - Что имею, то и введу, как говорил в молодости твой папаша! - Чего ты злишься? - Как тебе не стыдно! Он в два раза старше тебя! Ты позоришь меня! Как далеко у вас зашло? Отвечай! - Что зашло? - Тебе сказать, что зашло? То, что потом вышло. Но было поздно. - Я тебя не понимаю. - Ты прикидываешься дурочкой или такая и есть? - Такая и есть. - Так. Ты еще и дерзишь матери. Завтра пойдем к врачу. - Какому врачу? - Нашему общему врачу. Гинеколог называется. И если выяснится, что Сашка тебя совратил, я посажу его в зону. Лет на десять. Вот так и сделаем. - Я не пойду к врачу. - Ага! Чует кошка, чье сало съела! Пойдешь, как миленькая. - Не пойду. - Если у Вас ничего не было, чего тебе бояться? Профилактический осмотр. Я молчала. Я могла сказать ей, что у нас ничего не было, но необъяснимое чувство протеста заставляло меня молчать. Мне захотелось ей насолить. Что будет, если она, твердо уверенная в моем падении, узнает, что я все еще девушка? - Тебя беспокоит моя невинность или то, что мы с ним общаемся? - Мне не нравится твой тон! Меня волнует и то и другое. - Хорошо, я пойду к врачу. Но если твои подозрения окажутся неправдой, то что? - Ничего. А ты хочешь что-то себе выторговать? - Я этого не говорила. - Но подумала. - Откуда ты знаешь, что я подумала? - Потому что я тебя родила. А ты меня позоришь. - Чем я тебя позорю? - Ты ходишь к Сашке. Он в два раза старше тебя. Он тебе не пара. - А кто мне пара? Ты мне сама подберешь, да? - Да как ты со мной разговариваешь? Замолчи сейчас же! - Хорошо, я замолчу. Но тогда тебе нет смысла спрашивать. - Есть смысл. Не хами мне и отвечай только на мои вопросы! - Это что, допрос? - Считай, что допрос. Какие у вас отношения? - Хорошие. - Так. Все ясно. Я запрещаю тебе с ним видеться. - Это почему же? - Карантин. А с ним я поговорю. Казанова из сельпо! И тут я взорвалась. Я сказала ей все. Про их с отцом скандалы, по постоянные отмечания с бурными возлияниями, про то, что так жить невыносимо, что Сашка для меня отдушина от нашего ужасного быта, что я в доме чувствую себя чужой, что она и сейчас, в редкую минуту, когда вдруг затеяла меня воспитывать, все равно не смогла удержаться, чтоб не клюкнуть, - я разревелась... Губы матери задрожали и она тоже заплакала. Я не удержалась и бросилась к ней и обняла ее за шею. Мы наревелись вволю. Комедия, да и только. Странное дело, мы стали ближе. Я жалела ее, а она меня. Ты влюблена в него, спрашивала она. Да, наверное, отвечала я. Тебе будет трудно с ним при такой большой разнице в возрасте. Что, я первая такая, что ли? Но ты сама себе осложняешь жизнь. Не надо, мама, неизвестно еще, как все сложится. Да, загадывать бессмысленно. Мамочка, как сделать, чтоб у вас с отцом было получше? Не знаю, ты уже большая, сама видишь, не получается. Но вы ведь любили друг друга? Еще как! Он так ухаживал за мной. Моей мама он не нравился, так уж он старался изо всех сил. Но годы прошли, любовь растаяла. И вот результат. А я, мама? Разве я не результат? Мы еще поплакали. Стало легче. - Такова бабья доля, - прошептала мать, - пойдем, приготовим ужин. И мы пошли соображать насчет ужина. Все. Завтра отдаю тетрадь Наташке. Перечитала все еще раз. Ничего хорошего у меня не получилось. Лучше бы не начинала писать. Но, чего уж теперь. Чем богаты, тем и рады.
Тетрадь Игоря
Все. Последний раз. Я обещаю себе. Последний раз. Мне это больше не нужно. У меня есть любимая девушка. Но сегодня - последний раз. Прощальная гастроль. Я быстро. Туда и обратно. И я пошел по вечерней улице. Легкий морозец слегка обжигал лицо. Я решил зайти лишь в детский сад и никуда больше. Сразу назад. Входная дверь даже не скрипнула. На территории садика горели лишь несколько тусклых лампочек. Было тихо. Очень тихо. Но я знал, что эта тишина обманчива. Где-то там, в темноте маленьких детсадовских беседок проходили начальную школу любви подростки нашей школы, а предприимчивые матросы с погранзаставы давали уроки юным жительницам нашего городка. К девяти часам вечера все беседки, как правило, были заняты, и амуры в течение двух часов торопливо и заботливо обслуживали своих нетерпеливых и непритязательных клиентов. Стараясь ступать неслышно, я подошел к первому от входа домику. - Вася, не балуйся, - раздался изнутри капризный девичий голосок. Эту парочку я знал. Вася был дуб и его робкое и бесперспективное баловство грозило растянуться на годы. Я проскользнул к следующему домику. Прислушался. Тишина. Неправда, я знал, там кто-то есть. Я затаил дыхание. Звук был едва уловим, но я его услышал. Здесь просто целовались. - Неужели ты еще ни с кем не целовалась? - послышался тихий вопрос. Ответ меня не интересовал. Возможно, что и ни с кем. Как я когда-то. Я пошел дальше. Третий домик стоял в таком месте, что был освещен хуже других. Кроме того, он был в стороне от главной дорожки, и парочки которым нужно было особое уединение, старались занять его пораньше. Я подошел ближе и уже за несколько шагов определил, что там происходило. Жаркое дыхание, стоны, похожие на плач, ритмичный скрип всего сооружения не оставлял никаких сомнений. Динамика любви. Как таковая. - Танечка, можно я кончу в тебя? - раздался хриплый от страсти мужской шепот. "Кончай, чего уж там", - подумал я и едва не сказал это вслух. Я осторожно отошел в сторону. Я не услышал, что ответила Танечка. Наверное, разрешила. Святое дело. Я прошел к четвертому домику. Я сразу понял, что тут, и правда, никого нет. Оставалось всего три беседки и спешить было некуда. Сегодня я и так в режиме спринтера. Через минуту я услышал шаги. К домику шли. Я замер. Они вошли внутрь. Парень усадил девушку на столик. Они стали целоваться. Я посмотрел в щелочку. Бог мой, да это были Димка со Светкой! Из моего класса. Однако! Все, сейчас ухожу. Прощайте все. Я к вам больше не приду. Послушаю, чем живет наша детвора и - чао, чао! Я весь превратился в слух. - Что-то случилось? - спросил Димка. - Я беременна, - сказала Света. - Я беременна. Теперь я понимаю, почему люди иногда прикрывают рукой рот от изумления. Чтоб не отвалилась челюсть. Ни хрена себе! - Мы были у врача, я беременна, - шептала она. - Не может быть, - хрипло произнес он. - Мы были у врача. - Кто это "мы"? - Мы с мамой. - Что сказал врач? - Он сказал, "девочка беременна, но она девственница". - Врач был мужчина? - Да. Еще он добавил, что это "синдром Девы Марии". - Синдром чего? - Девы Марии. - Что это означает? - Не знаю, - она, кажется, плакала. - Надо узнать, что это за синдром. Может это и не беременность. Я отошел на два шага. Такой новости я никак не ожидал. Доигрались детки с последней парты! Как же это у них получилось? Я усмехнулся, я представил, что было бы, если бы я сейчас вошел в домик и кратко объяснил им, что значит "синдром Девы Марии". Вот была бы хохма! Но ведь им не до шуток. Особенно ей. Да и он, наш новоиспеченный Иосиф, наверное, уже наложил в штаны от страха. Я пошел по главной тропинке садика, я шел к выходу. Меня больше ничего не интересовало. Прощай, моя постыдная страсть, прощай, я к тебе не вернусь. Во время каникул почти каждый вечер мы с Наташей проводили вместе. Мы ходили в кино, даже на бегали на танцы, в музей, на выставку. Я равнодушен к этому делу, но ей захотелось, и мы пошли. Днем мы, увязая ногами в песке, гуляли по берегу моря, бросали хлеб горластым, нахальным чайкам, отбегали от накатывающихся на нас волн и были очень счастливы. Оказывается, для этого нужно совсем немного. Быть влюбленным и быть с влюбленной. К сожалению, десятого ноября каникулы закончились, и снова началась школа. Я ревновал Наташу к Мишке, меня раздражало, что он сидит прямо позади нее. - У меня с ним ничего больше нет, - сказала она, когда я явно проявил признаки ревности. - А было? - спросил я. - Что было, то сплыло, - ответила она, - не ревнуй, у меня есть только ты. Зима пришла незаметно. То, что я описал в самом начале, насчет садика и Димки со Светкой, произошло в самый первый день зимы. А пятого декабря... Пятого мы сачковали, как же, выходной, День Конституции. Хороший день. В этот исторический день мы мельком виделись днем. - Приходи к нам сегодня вечером, - сказала Наташа. - К вам? Домой? Во сколько? - К шести. - А почему у тебя такой загадочный вид? - Ничего не загадочный. Потом узнаешь. - Ну, хорошо, к шести, так к шести. Честно сказать - волновался. Мы все еще с детства побаивались ее отца. Его милицейская фуражка приводила пацанву в легкий трепет. Еще ничего не нашкодив, мы уже боялись его. И вот мне предстояла встреча с ним. Особо дрейфить вроде было нечего, но я волновался. А ее мама? Как она воспримет меня? Они народ состоятельный, а мы? Несмотря на все разглагольствования об "отсутствии почвы для социального неравенства", мы все же чувствовали, что Наташа птичка иного полета. Все оказалось проще. Я нажал кнопку звонка, дверь открыла Наташа, и я вошел. На ней был длинный, ниже колен, оранжевый халатик, в таком одеянии я никогда не видел ее прежде. Теперь она казалась какой-то совсем домашней. Ее русая коса была переброшена вперед, на грудь. - Добрый вечер, - сказал я, украдкой заглядывая вглубь квартиры. - Привет, - ответила она. - Заходи. Я прошел в просторную прихожую и первым предметом, в который уперся мой взгляд, была форменная фуражка ее отца. Она лежала на специальной полочке, над всей остальной верхней одеждой. Как семейная реликвия. - Раздевайся, разувайся, вот тапочки, проходи, - она говорила очень тихо. - Кто-то спит? - спросил я, погружая ноги в мягкие, просторные чуни. - Никто не спит, просто я одна дома, - ответила она. Видимо, любой батон выглядел бы в эту минуту интеллектуальнее, чем я. - Они на концерте, в честь Дня Конституции, - улыбнулась Наташа. Какой я пень! Ведь сегодня праздник. В доме культуры концерт. Это бывает каждый год. Чтобы не отставать от Москвы. И что теперь? Мы одни? Получается, она специально позвала меня, зная, что весь вечер мы будем вдвоем? Вроде так. Мурашки забегали по моей спине. - Тут у нас кухня, тут зал, там спальня родителей, - я шел за ней, как на экскурсии. - Сколько же у вас комнат? - спросил я, только чтобы не молчать, как дундук. - Четыре. - Ничего себе. Да вы буржуи, - я потихоньку выходил из коллапса. - До буржуев нам далеко. - И сколько у вас метров? - Ей-богу, не ведаю, - ответила она смущенно. - Когда много, можно и не ведать, - хмыкнул я. - Пойдем, глянешь на мою келью, - сказала Наташа. - Вот, тут я пребываю, - Наташа развела руками. - Смотри. Я остановился, как вкопанный. На полу лежала огромная медвежья шкура. - Папа из Сибири привез в позапрошлом году. - Жалко зверюгу. - Мне тоже поначалу было жаль его, но я к нему привыкла, сидеть так классно. - Наступать-то на него хоть можно или вокруг обходить? - Не бойся, он не кусается. - Нет, я все-таки сниму тапки, - сказал я и, оставшись в носках, ступил на жесткую шерсть. - Я тоже люблю топать по нему босиком. На столике стоял стереомагнитофон, ни у кого из нас таких не было. Мелькнула мысль, что знаю Наташу с первого класса, но еще ни разу не был у нее в гостях. Как и она у меня. - Слушай, а к тебе кто-то ходит из наших? - Почти никто. Мы живем как-то обособленно. Даже не знаю, чем обьяснить. - Должностью твоего отца. - Я не думаю, что это главное, - она вздохнула. - И какие записи у тебя есть? - Адамо сеть, битлы, роллинги, что поставить? - Поставь Адамо. Она стала ставить катушку, а я подошел к книжной полке. - И где же Мандельштам? - Он спрятан, сейчас покажу. - Сколько журналов у тебя. - Все отец приносит. - И это все конфискат? - Нет, что ты, это ему знакомые несут. Садись вот сюда, в ногах правды нет. - Уютно у тебя, - я плюхнулся в кресло. - Вот Мандельштам, взгляни, - она стояла совсем рядом со мной. - Такой тоненький и столько шуму? - Он ведь мало написал. - Дашь почитать? - Нет, отец выносить не разрешает. Только здесь. Хочешь, посмотрим журналы. В магнитофоне, наконец, кончился пустой кусок ленты и раздался слегка хриплый голос Адамо. Атмосфера в комнате стала совсем другой. Я сидел в кресле, на коленях у меня лежала стопка зарубежных журналов, а рядом со мной стояла моя любимая девушка. Я все еще чувствовал себя неуверенно, какой-то трудно объяснимый страх когтистой лапкой сжимал мое сердце. Почему-то вспомнилась книжка про кошек, где говорилось, что для вязки (экое слово-то!), так вот, для вязки нужно нести кошку к коту, а никак не наоборот. Если принести кота к кошке, то у него ничего не выйдет. Я вдруг почувствовал себя тем самым котом, которого принесли к кошке, и у которого, конечно же, ничего не выйдет. - Я сижу, а ты стоишь? Давай наоборот, - сказал я. - Нет, ты сиди, а я сяду на подлокотник, - она стала моститься. - Так тебе все равно неудобно. Может, сядем на кровать? Честное слово, я сказал это без задней мысли. Просто у меня дома сидеть на кровати было обычным способом времяпрепровождения. Наташа слегка покраснела. - Нет, - сказала она, - если так хочешь, давай сядем на мишку. - Давай, никогда не сидел на шкуре косолапого. И мы уселись. Я вытянул ноги, уперся спиной в низ кресла, Наташа села рядом. подобрав ноги под себя. Я стал листать журнал, в основном это были эффектные снимки зарубежных актеров, кадры из каких-то незнакомых кинофильмов. Наташа стала что-то рассказывать, комментировать, а у меня кровь застучала в висках. Я мучительно хотел ее обнять. Насколько просто это было в лесу, в кино, в парке, настолько казалось невозможным здесь, у нее дома. Незримый лик ее отца, словно призрак командора, смотрел на меня изо всех углов. Журнал лежал у меня на коленях, а она водила по нему своей маленькой, тонкой ручкой, и эти легкие прикосновения я чувствовал бедрами, мой дружок болезненно напрягшийся с того момента, как я сюда вошел, от этих ее движений, похоже, собрался вовсе лопнуть. Вообще, весь этот месяц нашей бурной любви, мой дружок вел себя кошмарно. Он стоял день и ночь. Я просыпался утром - торчит. Я писал в школе контрольную -торчит. Я летел на свидание - еще больше торчит. Я целовался с Наташей, он требовал своего, я нарочно притягивал к себе девушку так, чтобы дать возможность этому нахалу прижаться к ее телу, и только в тех редких случаях, когда случалось так, как тогда на балконе, тогда он успокаивался, но ненадолго. Дружок снова и снова требовал своего. И его решительные настроения, похоже, пересилили мой страх перед Наташиным отцом. Я завел назад руку и осторожно обнял Наташу за плечи. Она замерла и замолчала, потом медленно повернула ко мне голову. Я потянул ее к себе и поцеловал. Люблю тебя, прошептал я, оторвавшись на мгновение от ее губ, и тут же припал к ней снова. С восторгом, словно это было впервые, я почувствовал, что Наташа отвечает на мои поцелуи, она прижалась ко мне, я положил руку на ее грудь, и меня словно обожгло. Сквозь тонкую ткань ее халатика я ощутил, что на моей девочке нет лифчика. Журналы упали в сторону. Заморские красавицы с завистью смотрели на нас со своих глянцевых обложек. - Какая ты красивая, Ната, - шептал я и целовал ее в шею. - Самая обычная, - ответила она, голос ее дрожал. - Давай расстегнем совсем, - сказал я и стал расстегивать ее халат. Честное слово, если бы она стала сопротивляться, если бы хоть жестом или словом попыталась остановить меня, я уверен, я бы остановился, я бы перестал. Но она не сопротивлялась. Она позволила мне полностью расстегнуть пуговки, и я едва не ошалел от восторга. Путь был открыт, меня ждали, меня любили, я любил, я хотел ее, эту девочку и ничто не могло меня, а еще точнее, нас, остановить. Я балдел от вида ее грудей с темными бугорками сосков, от всего ее стройного, юного тела, от вида ее маленьких белых кружевных трусиков. - А где справедливость? - засмеялась она, когда я стал целовать ее грудь. И я понял. Лопух! Я вскочил и разделся с такой скоростью, на которую только был способен. Я оставался в одних трусах. Как и она. Правда, у нее на плечах оставался ее халатик, но это уже не имело никакого значения. Мы лежали на боку лицом друг к другу и я гладил ее грудь, одну, другую. Затем мы снова стали целоваться, я лег на девушку, я уперся локтями, чтоб не давить ее своим весом. И настала минута, когда я привстал и начал снимать с нее трусики, и она не сопротивлялась. Она даже слегка приподнялась, чтобы мне было удобнее. Теперь она была совсем голая. Я торопливо сбросил трусы. Я гладил, я ласкал ее, мой дружок упирался в ее живот, я стал сдвигаться ниже, и вдруг она сделала движение, после которого стало ясно одно, назад пути нет. Она раздвинула ноги. Я беспомощно тыкался своим напряженным до предела дружком куда-то в низ ее живота, но не находил цели. Я, не переставая, целовал ее в губы, точнее, мы непрерывно целовались, а там внизу, на жаркой планете любви моя ракета пыталась нырнуть в вожделенную шахту и не могла. Ничего не получалось. Снова и снова. И никак. Я промычал ей в ухо что-то нечленораздельное. - Что? - спросила она чуть слышно. - Не получается, - пробормотал я жалобно. Я уже хотел помочь себе рукой и погладил ее там, внизу. Она была вся такая влажная, ты хочешь, прошептал я и неожиданно ощутил новое Наташино движение: она согнула колени и подтянула их кверху, так, что я краем глаза увидел блеск их гладкой кожи. И в тоже мгновение с совершенно непередаваемым восторгом я почувствовал, что попал. Я попал, попал, попал. Наверное, благодаря ее движению. Наверное. Но это случилось. Я начал входить в нее. И это уже описать невозможно. Я овладевал любимой. Она отдавалась мне. Она становилась моей. Наташа тихо охнула, вздрогнула, а я, дрожа и едва не вскрикивая от страсти, преодолел весь путь. Ожидаемой преграды я не ощутил, но было туговато. Секундная горечь сменилась невообразимой радостью. Я был в ней. Я был в ней. Большими буквами до конца страницы. Только четыре слова. Я был в ней. Полностью. Я вошел и замер. Мы не целовались. Я смотрел в ее лицо и не двигался. Ее рот был приоткрыт, она резко и жарко дышала, глаза ее были почти закрыты. Я не двигался. Ее длинные, черные ресницы вздрогнули, и она посмотрела на меня затуманенным взглядом.
