Есть время, когда живешь ожиданием чуда. Лес, подступающий к самому дому, должен быть обязательно заколдованным, из прибрежных камышей вот-вот выглянет русалка, а в обветшалом сарае раньше жила ведьма, и именно поэтому родители не разрешают тебе ходить туда, а вовсе не потому, что там прогнили бревна и сарай может рухнуть тебе на голову в любой момент. Это время называется детством. И даже если оно проходит под канонаду родительских ссор, все равно оно сказочное. Ты всегда можешь спрятаться в этой сказке от маминых слез и криков, папиного ремня, бабушкиного ворчания и нравоучений. Достаточно выйти за порог дома - и ты уже в недосягаемости, в совершенно другом мире, куда взрослым нет доступа.
     В детстве всегда сложно объяснить себе ссоры родителей. Но чем я становился старше, тем все очевиднее становилось, что бабушка не выносит моего отца; мама - очень слабая и зависимая от бабушки, погруженная в себя "научная дама"; а папа - разменявший себя по мелочам, "несостоявшийся" человек, который ненавидит тещу, то есть мою бабушку, во многом и за то, что она профессор и заведует кафедрой.
     Именно поэтому самым мирным временем в моей жизни были летние каникулы. На даче вся семья собиралась очень редко - родители старались отдыхать в разное время, чтобы кто-то всегда оставался, и присматривал за мной. А у моей неугомонной бабушки вообще все расписывалось буквально по дням: в июне нужно писать научные отчеты и планировать учебную нагрузку, в июле работать с аспирантами, в августе - закрывать дыры в штате и готовиться к новому учебному году. Элла Аркадьевна не была "типичной бабушкой", выкраивая обычно лишь две недели на сидение со мной на даче.
     Несмотря на не утихающие внутрисемейные бои, меня всегда стремились окружить заботой и теплом. Особенно повышался уровень внимания и заботы по отношению к моей персоне после очередной ссоры. Хотя, меня действительно все любили. Одна из основных причин подобной всеобщей любви, это я понял гораздо позже, - со мной было просто: тихий, домашний вежливый мальчик никому не доставлявший особых хлопот. Вот только здоровьем слабоват, "но дети все сейчас такие хилые", как говорила бабушка. И по этой причине за мной должен быть "глаз да глаз", а то вдруг сквозняком прохватит или воды холодной хлебну! Правда, папа периодически начинал меня закаливать и приобщать к "здоровому образу жизни", но эти попытки как-то быстро угасали сами по себе.
     Когда к тринадцати годам я превратился из очаровательного курносого ангелочка в обычного тощего длинноного подростка, то ожидание чуда незаметно испарилось, сказка исчезла, а вместе с этим пришло раздражение и повышенное критическое отношение к родителям. Если раньше мы с пацанами могли доказывать друг другу, что отец самый сильный и может почти все, то теперь я понял, что, по крайней мере, мой собственный отец может не так уж и много. А что касается мамы, то из "первой красавицы" какой она была для меня еще не так давно, она превратилась в обычную женщину, а грудастые тетки с глянцевых обложек, выглядели куда лучше. Бабушку иначе как "брюзжащей ведьмой" я просто не называл. За глаза, естественно:
     Одновременно с тем, как в серых и плоских буднях стала растворяться волшебная сказка, пропало и очарование дачи. Оказывается, отдыхать с родителями на даче, когда тебе почти тринадцать - крайне тоскливо.
     Дни тянулись невыносимо медленно. Унылость моего растительного существования было разбавлено в ту неделю, когда по воле случая под одной крышей собралась вся семья, и тишина окружающей девственной природы стала взрываться родительскими воплями. Наконец, наступил тот злополучный день, когда мама собралась в город. Приготовления к отъезду занимали целый день и делали ее чрезвычайно нервной. Я сидел в шезлонге и смотрел на отца, что-то яростно пилящего около сарая. "Он останется до завтра, а потом целая неделя вообще только с бабушкой" - эта мысль невероятным образом радовала меня, поскольку бабушка немедленно погрузится в чью-то диссертацию, а я буду предоставлен самому себе.
     - Зови его обедать... - Мама запихнула последнюю тряпку в старую хозяйственную сумку.
     "Он", "его", "ему" - после ссоры отец превращался для мамы в нечто совершенно безличное, чужое, способное вызывать только раздражение. Я никогда не мог определить для себя, что меня пугало больше - сама ссора или ее последствия.
     В последнее время родители ссорились очень часто. Когда мама сердилась, то обычно срывалась на крик. Я стал замечать, что если раньше отец давал ей накричаться, выплеснуть накопившиеся эмоции, то с возрастом стал все чаще отвечать. Это было очень неприятно, когда папа начинал кричать. Тогда мама заводилась еще больше, и вся квартира содрогалась от жутких воплей. Даже посуда в серванте звенела и дребезжала. Бабушка демонстративно не принимала участия в семейных сценах, чаще всего ею же и спровоцированных. Имея высшее педагогическое образование и докторскую степень по педагогике, она строго придерживалась правила в доме голос не повышать. Поджав губы, всем своим видом выказывая осуждение происходящему, она гордо удалялась к себе в комнату. Я брал с нее пример, и тоже старался затаиться у себя, переждать бурю, но не мог ни на чем сосредоточиться, внутренне сжимаясь при очередном гневном выкрике и невольно вслушиваясь в слова ссоры.
     Но ссоры могли быть и тихими. О том, что родители поссорились, я в таких случаях чаще всего узнавал на следующее утро, проходившее обычно в гробовом молчании. Родители могли не разговаривать друг с другом на протяжении двух, а то и трех дней. И это было хуже всего. Поэтому я предпочитал, когда ссоры проходили бурно, с криками и мамиными слезами. Хотя в минуты "бурных ссор" и забивался в самый темный угол квартиры и грыз заусенцы, но такая ссора проходила быстро, словно у родителей иссекал запас энергии.
     Пока родители в этот раз ссорились, бабушка, как ни в чем не бывало, готовила обед, который сейчас застревал в горле. Папа отказался обедать и ушел на речку, якобы ловить рыбу. Неизвестно отчего вдруг захотелось плакать, в горле запершило, и, уткнувшись в тарелку, я начал быстро заглатывать горячий суп, обжигая горло и губы.
     - Куда ты торопишься?! - Бабушкин окрик заставил меня вздрогнуть, суп расплескался на клеенчатую скатерть, - ешь спокойно, вон залил все кругом! С каждым годом, Татьяна, он все больше и больше походит на отца. Причем перенимает не самые лучшие его черты. Ты слышишь, что я говорю?
     - Слышу, - тихо, без выражения отвечает мама, глядя поверх бабушкиной головы на кусты сирени за цветными стеклами веранды, - тебя невозможно не слышать. Если можешь, говори, пожалуйста, тише - у меня болит голова.
     - Может, тебе стоит отдохнуть после обеда? - Осторожно проговорила Элла Аркадьевна.
     - Может, - прозвучал бесцветный мамин голос.
     - Я все! - резко отодвинув стул, я хотел было выскочить на улицу.
     - Что значит все?! А второе! - Бабушка приподнимается из-за стола, словно желая броситься на перерез, - и вообще после обеда нужно поспать!
     - Но я не хочу!
     - Таня, скажи своему сыну!
     - Мама, хватит! Я устала, у меня болит голова, пусть делает, что хочет. Оставь его в покое! Оставьте все меня в покое! - Последнее относилось к отсутствовавшему отцу.
     Финала перепалки мне услышать не удалось - ноги сами перемахнули через ступеньки, погрузив меня в еще влажные после очередного дождя заросли кустарника.
     Я мчался к своему привычному убежищу - реке. Вот уже год я жил со странным чувством - словно я теряю контроль над своим телом, перестаю узнавать его. В последнее время со мной творилось что-то странное. Я боялся себя. Боялся собственной непредсказуемости. Казалось, все против меня: резкая смена настроения, неожиданно и совсем некстати эрекция, по долгу не спадающая, мешающая думать, постоянно влажные трусы. Помню, как месяц назад я перепугался, когда произошла первая эякуляция. В тот вечер как обычно перед сном я перевернулся на живот, спустил трусы и принялся ерзать разбухшим горячим членом по простыне. Я всегда так занимался онанизмом, с десяти лет, и лишь спустя несколько лет узнал, что многие мальчики делают это рукой. Мне нравилось ощущать животом тепло и упругость своего члена. Сначала медленные осторожные движения бедрами, потом быстрее, еще быстрее.... Оргазм вдавил меня в простыню, но в этот раз примешалось еще что-то. Я вдруг осознал, что внизу МОКРО! Липкий страх парализовал меня на мгновение. ЭТО КРОВЬ! Я ЧТО-ТО СЕБЕ ПОВРЕДИЛ ИЛИ ПОРВАЛ! Меня затошнило. Включил свет и откинул одеяло. Нет, это не кровь - маленькая сероватая, густая лужица почти сливалась по цвету с простыней и быстро в нее впитывалась. Я знаю, что это! Со мной это случилось! На память пришло слово, недавно прочитанное в книжке, подсунутой мамой - "эякуляция". Именно в ней я вычитал, что у многих мальчиков мастурбация вызывает первое семяизвержение:
     Я даже не заметил, как вышел к реке. Отец, в одних трусах, сидел на берегу и курил.
     - Привет. - Я встал рядом.
     - Привет, - папа посмотрел на меня, - как там?
     Слишком много содержалось в этом вопросе, чтобы ответить коротко. "Как обычно" и пожатие плечами - единственный возможный ответ.
     - Мама после обеда ляжет отдохнуть перед отъездом. У нее болит голова.
     - Значит можно не торопиться. Иди искупайся. Вода теплая.
     Долго упрашивать меня не пришлось. Скинув майку и шорты, я прыгнул в воду. Купаться одному было несколько скучновато. Мне хотелось, чтобы отец присоединился, но он крикнул, что только высох. Вскоре я начал выбираться, и уже на сомом берегу поскользнулся и плюхнулся в жирную прибрежную грязную жижу.
     - Ноги разъезжаются? - Усмехнулся папа, - теперь снимай трусы и иди замывай.
     Я начал вертеть головой, выглядывая случайных свидетелей. Никого не было. Спустившись к берегу, стянул мокрые трусы и начал полоскать их. Уже когда я отжимал их, заметил изучающий взгляд отца. Смутившись, я постарался побыстрее натянуть шорты. С недавних пор я стал стесняться раздеваться при отце, наверное, потому что казался себе слишком худым и слабым рядом с накаченным спортивным отцом - он долго занимался легкой атлетикой.
     Какое-то время мы сидели молча. Потом, как по команде, встали, оделись и побрели к дому, поскольку по традиции должны были провожать маму на станцию.
     Мама уже стояла на пороге с сумками. Всю дорогу до станции шли молча. Я пожалел, что пошел с ними, а не остался с бабушкой. Молчание родителей было невыносимо тягостным, и, казалось, мы никогда не дойдем до станции. Напряжение отпустило, когда мама села в электричку, сухо поцеловав по очереди меня и папу на прощание. До последнего момента я боялся, что напряженное молчание взорвется криками и взаимными обвинениями.
     По дороге домой отец закурил.
     - Устал сегодня? - Его голос был какой-то грустный.
     - Нет, - я пожал плечами, - с чего?
     - Все равно не сиди с книжкой до полуночи.
     - Хорошо...

     Оставшись, наконец, один, я медленно разделся. Подтянул трусы, подошел к мутному зеркалу в дверце изъеденного жучком древнего платяного шкафа. Мне совсем не нравилось то, что я видел. Темноволосый, худенький, узкоплечий, высокий, если не сказать длинный: Мама говорит, что у меня красивые глаза - ярко-зеленые в желтую крапинку. От собственного созерцания я почему-то всегда возбуждался: через несколько мгновений трусы уже сильно натягивались. Член казался мне слишком большим для моих лет - я страшно стеснялся ходить на физкультуру из-за этого. По телу прошла знакомая нервная дрожь. Стянув трусы, я юркнул под одеяло. Сердце билось в горле от возбуждения и предвкушения удовольствия:
     Сквозь неплотно задернутые темно-синие, тяжелые шторы пробивалась тонкая бледная полоска холодного света. Круглый диск луны подглядывал в окно. Взгляд бездумно блуждает в паутине трещин в пожелтевшей штукатурке потолка. Вернее, пытается угадать ее очертания, столь знакомые по медленному утреннему пробуждению.
     Я не спал. Это очень странно - не спать в такое позднее время. Не зная точно, который час, я догадывался, что очень поздно - лужица спермы на простыне уже почти высохла. Завтра к созвездию бело-желтых пятен прибавится еще одно. В памяти совсем некстати всплыло стихотворенье: "Дождь идёт, мальчишку мочит, а мальчишка пипку дрочит". Действительно, в этот момент пошел дождь.
     Монотонно тикали часы на старой тумбочке, вызывая острое желание взглянуть на циферблат. Бабушка, наверное, оказалась бы раздосадована, тем, что я не сплю. "Вот, что значит, не придерживаться режима! " - сказала бы она. Но когда мама уезжала, то так всегда и случалось. Бабушка ложилась слишком рано, чтобы проследить за мной. Заложив руку под подушку, я вглядывался в ворсинки потертого ковра, сплетавшиеся в замысловатые узоры, незаметные при свете дня и терявшиеся в ночных сумерках. На ковре были вышиты три оленя - два взрослых и один олененок на тонких копытцах. Сейчас в темноте их почти не различить, но если всматриваться достаточно долго, до боли в глазах, то можно заметить копыта одного из них - самого маленького. Это была оленья семья - папа, мама и сын. Прямо как моя собственная семья - папа, мама и я сам. Правда есть еще бабушка... В детстве мне бывало обидно за бабушку - у нее не оказалось своего оленя. Но ведь бабушка сама часто любила повторять: "Это ваша семья, вот и делайте, что считаете нужным". А это значит, что бабушка не принадлежала к нашей семье. Хотя мне всегда было это совершенно не понятно...
     Сложный поворот извилистой мысли снова вернул меня в эту ночь. Глаза уставали всматриваться в ворсинки ковра, и взгляд переходил на белый прямоугольник потолка. И хотя я уже был взрослым парнем, но внутренне сжимался от таинственной игры теней в серебристо-сером холодном свете. Это всего лишь тени веток, раскачиваемых ветром за окном, в саду. Но в неверном тусклом сиянии луны они казались пришельцами из других миров, сплетавшими руки в ритуальном танце. И от этого зыбкого танца по спине бежали мурашки, и я вдавливался поглубже в матрас, натягивая одеяло до подбородка. Напряженно вслушиваясь в ночные звуки, - приглушенный шум дождя, скрип веток, редкие едва слышные голоса пьяных, прерывистый лай дворовых собак и почти неразличимые голоса запоздалых путников, бредущих по размытым дорожкам деревни с последней электрички - сворачивался клубком под одеялом, подтягивая колени к подбородку и отклячивал попу. "Вечно свернется как змейка!" - Говорила в таких случаях мама, и шлепала меня по попе. Неожиданно неприятный холодок пробежал по спине.
     Не нужно было поворачиваться и напряженно всматриваться в ночную темноту, чтобы понять, что в комнате кто-то есть. Спиной ощущая его присутствие, я едва дышал, крепко прижимаясь щекой к подушке. Да, это его шаги, - тихие, осторожные, крадущиеся, почти неслышные, и лишь нечаянный скрип половиц выдавал его присутствие. Вот уже ноздри втянули терпкий аромат одеколона вперемешку с запахом табака. Даже если бы не скрипели половицы, этот характерный запах выдавал бы его присутствие. Я чуть-чуть повернул голову и приоткрыл один глаз: так и есть - в широких трусах и тапках по комнате бродил отец. Сердце бешено колотилось о ребра, а ладони под одеялом противно вспотели. В серебристо-серых ночных сумерках отец казался особенно высоким и худым. Он перекладывал журналы и книжки на столе. Словно почувствовав мой испуганный взгляд, папа отошел от стола. Замерев посреди комнаты, он подслеповато вглядывался в складки одеяла на моей кровати. Не сложно было предсказать его дальнейшие действия - сейчас он подойдет ко мне. Так и есть, - запах табака и одеколона усилился. Отец приподнял одеяло и посмотрел на мое скрюченное на смятой простыне обнаженное тело.

сделано за 0.0009 сек.