http://morkovka.net
морковка
 
 | м | новое - старое | эротические рассказы | пособия | поиск | рассылки | прислать рассказ | о |


 Знакомства   Я Ищу от до в

рассказБалет
автор: Коршун Алексей (@)
тема: наблюдатели, романтика
размер: 69.62 Кб., дата: 04-02-2001 версия для печати
страницы: [Пред.] 1 2 3 4 [След.]

     Неизбежное уже совершенно созрело, когда суровый толчок, мотнувший из стороны в сторону грудную клетку, заставил его разлепить медовые соты собственных век. На самом краю последнего момента он выхватил из сверкающей изумрудности дня склоненное над ним маской бесконечного любопытства лицо в обрамлении медного отсвета пышных волос. И тут же солнечная жгучесть, отпечатанная в члене, обрела реальные очертания глухого объема ладони Арианы. И тут же все ушло, рассыпалось, как глупое и досадное наваждение. Эрекция пропала, оставив на пальцах Арианы жалкую каплю нежной влаги. Не вымолвив ни слова, Бархат торопливо застегнул брюки и только потом оглянулся, страшась встретиться с насмешками возможных зрителей. Но вокруг не было никого, кто мог бы по достоинству оценить всю глубину его стыда. "Они ушли в город", - голос Арианы звучал глухо и гортанно, - "до ближайшего магазина". Выглядела она жалко: растрепанная, едва дышащая, с серыми дорожками, оставленными на висках капельками пота; ничего не осталось от чопорной сдержанной дамы, образца воспитанности и морали. "Они ушли, а ты, значит, решила воспользоваться ситуацией. Умно!", - слова укора рвались с губ, но Бархат сдержался. В конце концов, кто, кроме него может понять, что творится в этой не слишком обворожительной головке? Как распирают ее сердце дьявольские желания? Ее вожделение вдруг острой иглой пронзила его сознание, уколов в самый центр того закоулка, где хранились неприкосновенные запасы жалости. Он побрел через поляну, задумчиво срывая разноцветные головки цветов и разгоняя разнообразную насекомную братию.
     Шелест трав, сплетенный с совершенными соло птичьих трелей, успокоил его окончательно, и когда на краю поляны он оглянулся к Ариане, не сменившей позы ни на миллиметр, но словно таявшей от отчаяния и зноя, он просто сделал едва уловимый жест, будто зная, что ей этого будет достаточно.
     - Ничего не понимаю, - самому себе прошептал Бархат, окончательно смирившись с тщетностью всех своих усилий, и лег на траву рядом с Арианой, оставив руку в глубинах ее взмокшего содрогающегося лона.
     Прошло не менее получаса с того момента, когда, забравшись в самые дебри пышного кустарника, они занялись тем, чего хотелось Ариане, и что Бархат решился ей подарить из чистосердечного милосердия. Он делал все правильно - так ему, по крайней мере, казалось. И поначалу исследовательское рвение, подогретое важностью и благородством миссии, помогло ему. Не спеша, как вдумчивый доктор, он совершенно раздел трепещущую Ариану ("И когда она успела так набраться? Что ж ее трясет так то?") и терпеливо, шаг за шагом, как предписывалось проводить предварительные ласки (плохо пропечатанные копии сексуальных руководств к тому времени были уже прочитаны им и всей мужской половиной прогрессивного студенчества от корки до корки), стал осваивать податливое тело Арианы. Как упорный бродяга, как будущий отец соц-реализма, путешествовавший по родной стране от села к селу, от города к городу, он скользил по Ариане от мочки уха к бьющейся жилке на шее, от впадинки у горла к покатому плечу, от запястья к локтевому сгибу, от ямочки пупка и просторов живота к крошечному соску (груди тринадцатилетней девочки рядом с пышной развитостью всего остального провоцировали на сарказм; на Бархата же накатил приступ умиления, поднявший еще выше бушевавшие в нем волны жалости). В какой-то момент он поймал себя на том, что не различает, чем, собственно, он касается Арианы - пальцами ли, языком ли, и только тогда понял, что его прикосновения и даже легкие прикосновения губами к едва покрытому пушистой порослью лобку, заставлявшие содрогаться ее тело, как земную поверхность чрезвычайно близкий удар грома, не отзываются в нем самом ни единым дуновением желания. Он и в самом деле был доктором ее желания, братом милосердия, ни в коем случае не испытывающим ответной агрессии страсти, которой все его естество сопротивлялось как выворачивающему внутренности святотатству.
     С удивлением и испугом он бросал иногда взгляды вниз, к своему паху, каждый раз отмечая там полный штиль и безразличие к происходящему. Между делом ему вспомнился Понтий Пилат: член устранился от происходящего и без сомнения умыл бы руки, если бы они у него были. Ничто не будоражило, ничто не трогало Бархата. Не возбуждало даже самое смелое из его продвижений, даже к вагине Арианы (сама мысль о том, что к ней никто до сих пор из плотских побуждений кроме, может быть, самой Арианы, не прикасался к этим девственно нежным орхидееподобным лепесткам, заключала в себе запал возбуждения, который, однако, даже не тлел в безвоздушном - на сей момент - пространстве Бархатового либидо). Незадачливые пальчики Арианы невзначай выдоили из Бархата всю природную тягу к женской плоти.
     После очередного, уже более решительного проникновения языком между дрожащих половых губ девушки, задохнувшийся от усердия Бархат как-то сразу смирился с тщетностью своих усилий, откинулся на траву и прошептал самому себе:
     - Ничего не понимаю...
     Движение воздуха заставило его поднять глаза. Из-за паутины листвы на него глядели шальные глаза приятеля. Точнее, Бархату вначале показалось, что приятель смотрит на него, на самом деле он пожирал взглядом обнаженное тело Арианы, чье кажущееся бесчувствие полностью камуфлировало кипящую под белокожими просторами похоть.
     Приятель взволнованно, но хитро подмигнул Бархату, и тот, сразу решившись, подмигнул ему в ответ. Выбора не было. Оставлять Ариану на произвол ее страстей ему не могли позволить все те же жалость и сострадание. Он осторожно извлек руку из измученных и совершенно мокрых глубин промежности Арианы и отодвинулся. Она не пошевелилась. Лишь вишенки сосков чуть качнулись.
     Приятель передал ему початую бутыль дешевого вина, ловко и бесшумно извлек свое мужское орудие, гордый вид которого свидетельствовал о его абсолютной готовности к самым фантастическим подвигам, навис на какие-то доли мгновения над распростертой изнывающей Арианой. Пару раз бронебойная головка его члена скользнула по промежности Арианы, сразу же приветливо распахнувшейся к нему во всей розовости, и, не раздумывая более, медленными толчками проник в самую глубь влагалища.
     Зачарованный Бархат стоял прямо над ними, пот заливал ему глаза, но он не мог оторваться от этого зрелища. Иногда он прикладывался к огромной, как фашистская граната, бутыли, отхлебывал кислого вина и снова жадно смотрел. Смотрел не потому, что ему нравилось. Наоборот, то, что приятель делал с Арианой, совершено обезумившей (то ли после затяжной пытки Бархата, то ли от боли и осознания дефлорации, то ли от естественной присущей ей похоти), все более поражало своей примитивной безыскусностью, животным стремлением к полному экстазу, угловатой механикой движений, не имевших никакой связи с великой и божественной грацией истинного балета.
     Когда уже совершенно ошалевший от мощного выброса адреналина в кровь, но так и не начавший трезветь приятель, решительными движениями повернул впавшую в какое-то гипнотическое состояние Ариану к себе спиной, поставил ее на четвереньки и прижался к ее необъятным ягодицам, Бархат отвернулся: перед глазами всё дрожало и содрогалось, невыносимая боль сочилась из под век, заливала щеки кипятком, невесть каким образом долетевшей из детства, обиды и сводила скулы отчаяньем бессилия.
     Он пошел в глубь леса, некоторое время еще сопровождаемый охами приятеля и всхлипами Арианы, но вскоре уже ничто, кроме шелеста растений и трелей птиц не тревожило его оцепеневшего сознания...
     Прошла неделя, которую Бархат провел лёжа на диване. Потом прошел месяц. Он изредка выбираясь в лес, к озеру, где не купался, а лишь расстегнув рубаху, сидел, превращаясь в олицетворение тупой зубной боли, не замечая пляжной распаренной кутерьмы. На звонки он не отвечал и никого к себе не пускал. К биноклю не прикасался совершенно.
     Потом пошли дожди, затянувшиеся на весь август, и он окончательно залег на диване с книгой в руках, не в силах, впрочем, разобрать ни единой строки, ни единой буквы.
     Теперь Бархат ничего не понимал. Теперь он не знал, что делать. Ежик в тумане, слепой музыкант во мраке ночи, он не знал и не понимал, стоит ли шевелить рукой, двигаться вправо или влево, а если и двигаться, то с какой целью.
     Однажды, когда, он как всегда один сидел дома, забыв в очередной раз запереть входную дверь, в прихожей раздалось шуршание, шевеление, но Бархат даже не приподнялся на своем диване. Он точно знал, кто пришел, поэтому ничуть не волновался.
     Когда он все-таки поднял глаза, то увидел их - смущенных и притворно серьезных, старательно запихивающих неугомонных котят счастья обратно в корзинку сердца. На улице моросило, но не от этого рыжая копна волос Арианы, не излучала солнечного электричества , - она просто исчезла; на ее месте воцарилась аккуратная прически взрослой женщины, от которой веяло теплом домашнего уюта, непривычным покоем и умиротворенностью.
     - Ты здесь? - спросили они одновременно, переглянулись, смущенно хихикнули и не зная с чего начать.
     Бархат нехотя помог им:
     - Я, кажется, опять не запер дверь. Простите меня, - он вздохнул. - Я - идиот. Мне простительно.
     Ариана прошлась по комнате, хозяйским жестом раздернула шторы - отчего не стало светлее - и растворилась в кухонном пространстве. От прежней Арианы в ней оставались лишь очертания изрядно похудевших бедер. "Откуда в ней эта легкость", - подумал Бархат, непроизвольно наблюдая за балетными передвижениями троюродной сестры. - "Куда девалась извечная монументальность и слонопатамость? Неужели, это любовь! И чего Мишка в ней нашел? Пигмалион чертов".
     - Представляешь, Саша, что Мишка твой говорит, - Ариана из них троих - единственная пребывала в своей тарелке. Она даже пыталась шутить, что раньше за ней водилось нечасто.
     - Нет, не представляю, - Бархат едва разжимал губы.
     - Он говорит, ха-ха-ха, ты не поверишь - надо же такое придумать, - от смеха она даже поперхнулась куском торта. - Будто бы к нам приезжал "Аквариум", давал квартирный концерт и будто бы он сам лично там присутствовал! Представляешь.
     Бархат внимательно оглядел субтильную фигуру товарища, покатые плечи, оттопыренные уши. Отхлебнул чайку и молвил рассудительно:
     - Если бы он побывал на том концерте, он с нами бы уже не сидел.
     Приятель встрепенулся, готовясь дать отпор клевете, но отчего-то сразу же сник, - видимо, Ариана под столом наступила ему на ногу. "Давно ли кто-то преподавал мне курс "Что такое женщина и как с ней бороться"? Что же теперь с тобой стало, друг мой?".
     Когда Ариана ушла на балкон любоваться звездами и курить, стул приятеля шустро, словно сам собой, перескочил поближе к Бархату и, горячее дыхание, пропитанное миазмами одержимости, так ударило ему в щеку, что он невольно отодвинулся и глянул на Мишку удивленно.
     - Сам не понимаю, что со мной. Никогда такого не было. Ты ж меня знаешь, сколько я ихней сестры перепробовал. Но чтобы такое родство душ.
     Косой взгляд Бархата никак не повлиял на порыв, который давно рвался из груди приятеля и только теперь нашел выход. Наверное, никто из их общих знакомых не понял бы его. Только Бархат. Но Бархату было все равно.
     - Мне с ней настолько легко и просто. Я забыл с ней, что такое притворяться, набивать себе цену. Мне вообще настолько осточертело понтаваться. Черт бы побрал эту мужскую привычку - вечно корчить из себя принцев датских. Главное, ведь не казаться, а быть. Быть самим собой. Правда?
     - Конечно, - Бархат согласился с легкостью и попытался отогнать от себя воспоминание о голой заднице приятеля и, обхвативших его худые бедра, пятках Арианы. Усилием воли он накрыл досадную картинку изумрудным пологом окружающей зелени.
     - Но ты не думай, что я у тебя ее отбиваю или, как говорится, из стойла увожу. Если что, ты только свисни, я сразу же уйду.
     - Третий должен уйти, - Бархат сокрушенно покачал головой.
     Преданность и сострадание бросили на лицо друга осенний отсвет:
     - Она мне все рассказала. То, что между нами, то есть между вами было.
     (Бархат дал на мгновение волю собственным бровям, как болоньевый человечек с аллеи; где он теперь, кто ему целует брови?).
     Приятель с чем-то мысленно собрался и зашептал еще более взволнованно:
     - Ну, не получилось у тебя с ней, с кем не бывает в первый раз. Неприятно, конечно. Но ведь еще не все потеряно. Сколько еще секса впереди. Ну, если ты очень хочешь, то ведь можно и втроем попробовать. Может быть, получится. Должно получиться.
     Ответ закрутился в воздухе сизым сигаретным дымком: "А тебе не кажется, что всё это дрянь, дрянь, дрянь, ужасная!"
     Бархат вдруг резко встал.
     Решительность и легкость движений Арианы странным образом передалась ему. Рука сама нащупала за книгами футляр бинокля и вынула его расчетливым злым движением.
     Он не видел ошарашенных глаз приятеля, не заметил испуганного взгляда Арианы, метнувшейся от балконной двери, словно опасаясь, что будет сметена решительным напором безумной одержимости. Прохлада, текущая с расчистившегося к ночи неба, мягко ударил в лицо и грудь, тщетно силясь остудить и то, и другое. Но тело все же стало еще гибче, еще податливее, а ноги просто подогнулись. Но отступать уже было некуда. Он поднял бинокль на уровень глаз, вдохнул прохладу поглубже и прильнул к окулярам.
     В двух мутных по краям кружочках, постепенно сливающихся в один, плясали мириады мошек и жуков, отлитых из чистейшего Типперарского серебра. Сначала они просто мельтешили, но потом выстроились в стройный хоровод и закружились в одном направлении. Все быстрее и быстрее, пока не превратились в невыносимо ослепительную колючую реку, дикую и страшную. И он понял, что эта река зовет его, что без него - Бархата - этой реке, бесконечно стремящейся к бесконечности серебряного моря, не будет хватать одной очень важной капли, без которой ни реке, ни морю завтра уже не блестеть, не бурлить. И прыгнул в нее, в эту реку, чтобы унестись к серебряному морю, растворить в нем тщету бытия и стать одним из его смарагдов.
     ("И что с ним такое? Не так уж он много и выпил. И психика у него всегда такая уравновешенная!").
     Бархат тяжело, как старик, поднялся на ноги.
     Если бы он знал куда направить свой порыв, то смог бы выплеснуть его, как опостылевший яд спермы, давно и горячо бродивший в организме, не находя выхода. Но бесполезный и бессмысленный кипяток либидо заливал собой любые ростки связных мыслей и рельефных желаний.
     Он обернулся к другу. Тот в позе автопортретного Карла Брюллова, готовящегося к встрече с горячей лавой Везувия, ждал то ли взрыва благочестивого негодования, то ли примитивного приступа ревности. Его гримаса настолько рассмешила Бархата, что Ариана, выходившая в этот момент с балкона, вздрогнула от дикого взрыва его хохота и умоляюще сложила руки на груди. Ее жест - искренний и до невероятного гармоничный, жест, достойный Джоконды, - как печальный витраж, состоящий из разноцветного веселящегося стекла, сплошь пронизывали счастливо-горькие мгновения, которые он, сам не зная того, не ведая своей безмерной щедрости, подарил ей, походя и невзначай. Она не смела просить его о прощении или хотя бы о понимании. Ни о чем подобном она и не могла помышлять. Ариана умоляла его об одном: не покидать ее в ново обретенном мира счастья, любви и покоя. Только сказать она об этом не умела и не могла - чувства перехватывали горло и превращали слова в немые ледышки.

     Что-то подпрыгнуло внутри Бархата, перевернулось, словно на батуте, и, найдя равновесие, остановилось навсегда.
     - А ты, что об этом думаешь? - спросил он прямо, глядя на дальнюю родственницу с отеческой улыбкой.
     - Я, я не знаю. Я, как ты, как вы. Лишь бы тебе было хорошо
     - Тогда вот что: всё равно я так просто не смогу раскрепоститься. Сгоняю-ка я за водкой - еще десять минут до закрытия гастронома. А вы пока готовьтесь!
     Ариана сидела рядом, у дивана и скучающе глядела по сторонам. Бархат наблюдал за ней из-под опущенных ресниц.
     - Не думай, что я не вижу, что ты проснулся, симулянт, - сказала Ариана, не поворачивая головы. - И что ты себе позволяешь такое. Любишь, чтоб с тобой нянчились? Ни с того, ни с сего, свалился посреди балкона, головой ударился о порог, бинокль - вдребезги. А он денег невесть каких стоит. Да? Зачем ты вообще его брал в руки, если руки уже ничего не держали? Родители-то когда вернутся с дачи? К вечеру?
     Вместо ответа Бархат почему-то потянулся к ее круглой коленке и попытался продвинуть ладонь вверх по гладкой ляжке. Ариану как ветром сдуло. Но требовать объяснений она не стала, а просто сказала, переставляя хрустальную вазочку с одной полки серванта на другую:
     - Дурак.
     - Сам знаю.
     - Как самочувствие?
     - Я чувствую себя, как новенький скрипящий протез.
     - Вот и славно. А Мишка кричал: "Давай вызовем "Скорую"! Давай то, давай сё. Перепугался страшно. Он в тебе души не чает.
     - Сам знаю.
     - Вот и хорошо. Я тогда за газетами схожу, а то в твоей конуре даже телевизор отказывается работать. Ну, и в молочный зайду по пути. А потом что-нибудь с завтраком соображу. Согласен?
     - Согласен.
     Он не встал, - ленивая привычка не запирать дверь уже успела приобрести в его характере устойчивость египетских пирамид. Он лежал, прислушиваясь к равнодушному стуку своего сердца, и не спеша, раскладывал пасьянс из кадров и цитат прошедшей ночи, точнее той ее части, пока алкоголь не подмял под себя окончательно жалко трепыхающуюся способность к запоминанию. Ни чем не кончилась попытка воспроизвести по памяти ощущения постоянно разрастающегося, раздувающегося, как воздушный шар, оргазма, ощущения, которые наполняли ночь, - это он понимал интуитивно. Но, видимо, ночью, в тот самый миг, когда до предела раздувшийся шар оргазма все-таки лопнул - ошеломительно и ужасно (так, что на внутренней поверхности век в алом зареве почему-то возникло видение Брюллова-Мишки, застывшего в вечном ожидании огня Везувия), и ослепительное сияние невыносимого наслаждения начисто стерло из памяти все другие ощущения, может быть, и более изысканные, более тонкие, но, конечно, совершенно не сравнимые по силе с последним, рядом с которым поблекло всё, весь мир, и даже сам Бархат вместе с его непонятной зубной болью души.
     Сейчас, ему, расслабленно скользящему под плоскостью нежной бритвы сверкающего утра, казалась забавной мысль, на которой он поймал себя вчера, оставшись один в пустой кухне (влюбленная парочка, не выдержав напора возбуждения, ринулась в гостиную и в пучину секса, предложив ему догонять их как можно скорее). Плеснув себе каплю водки, он попытался услышать в себе хотя бы слабые удары колокола ревности. Ему казалось, что ревность с ее мазохизмом и прочими плетьми помогла бы его желанию, прихода которого он боялся и никак не мог дождаться. Но ревности не было места в его сердце, медленно, но верно заполнявшегося водкой и ночным мраком.
     Он преодолевал каждое мгновение, как путник преодолевает многочасовые переходы по пыльной безлюдности неприветливой дороги. Он угрюмо сдергивал трусики с Арианы, подойдя к ней сзади, сдергивал раз за разом, с удивлением обнаруживая в себе решительную грубую силу, так резко контрастирующую с акробатической отточенностью легких и ласковых движений приятеля. Тот обволакивал и драпировал наготу девушки руками, поцелуями, собой. Он же раздевал Ариану, как равнодушный хозяин раздевает наложницу. Он бесцеремонно задирал ей платье, пользуясь ее скованностью цепкими объятиями другого мужчины. Он преодолевал каждый участок ее тела, казавшегося совсем недавно абсолютно для него бесполым, лишенным всякого соблазна. Преодолевал, как преодолевал каждое мгновение, решительно, упорно и угрюмо, сначала удивляясь тому, что в нем не рождается недовольство ко всему происходящему (а он ждал, с нетерпением ждал именно чего-то такого). Но штиль царил над всей поверхностью души, даже рябь волнения не смущала ее спокойствия. Он мог невозмутимо наблюдать за все разрастающимся пожаром любовных ласк, который бесстыдно разгорался перед ним. Язычки пожара, слегка слепили и чуть-чуть веселили его до того момента, пока он не понял, что один из язычков с осторожной непринужденностью касается головки его члена. Язычок пожара превратился в язычок Арианы, и его кинуло в жар. Он попытался остановить, воспротивиться - непроизвольно - тому, что шевельнулось на самой вершине его невозмутимости, но глыба желания, качнувшись пару раз, оттолкнулась, оторвалась и понеслась в тартарары, ломая подпорки разума и рассудительности.

страницы: [Пред.] 1 2 3 4 [След.]

 | м | новое - старое | эротические рассказы | пособия | поиск | рассылки | прислать рассказ | о |

  отмазки © XX-XXI морковка порно фото Пятница 29.03.2024 11:41